МИША БОМБИН
Мне очень хотелось расспросить Мишу Бомбина о том, как образовалась легендарная Гауя, хипповый лагерь, просуществовавший довольно продолжительное время. Наши встречи с ним были не очень частыми. Первая как раз и произошла в тот, после концертный приезд на Гаую вместе с волосатым пиплом из «Дзинтарпилса». Было несколько встреч на сейшенах в Саксе, и всегда он улыбался и горел активностью. Он был из редчайшей, редкоземельной, особой породы людей устойчивых к любым «климатическим» условиям. Его идейный сплав сформированный раз и навсегда, невозможно было размагнитить, и молекулы из которых он состоял отличались невероятным упорством и твёрдостью.
Мой теперь уже вечный приятель Борька, я его так называю исключительно потому, что люблю его и кайфую от его жизнестойкости, невзирая на нашу 14ти-летнюю разницу в годах, но не в возрасте, рассказывал мне, как встречая случайно или не случайно Бомбина на улице, тут же чувствовалось напряжение, и казалось что попадаешь в особую «зону тотального внимания» распространяемую вокруг него «органами», неусыпно и тщательно просматривавшими его жизнь. Его буквально вдохновляло их постоянное присутствие, и их «внимание» наполняло его существование смыслом, делая «игру» в которую он играл с полной самоотдачей, захватывающей.
Ему нравилось и он испытывал кайф от противостояния и осознания того что практически не прячась, открыто выражал своё отношение к происходящему вокруг. И «происходящее вокруг» платило ему высокую плату. Сначала «отсидка» по политической статье, затем работа на «Радио Свобода». После обретения «независимости» республика захотела сделать его героем, слишком заметным он был во все времена. Подсылали журналистов и приглашали на митинги. А он смеялся, встречая уже знакомые лица, ещё вчера присягавшие на верность красному без продольной белой полоски.
Вот Борьку я и попросил позвонить Мише и договориться о встрече. Борька изъяснил моё намерение и Миша с удовольствием откликнулся. Мы приехали в Межапарк, где прямо напротив Зоопарка, в котором он когда то из-за близости проживания и трогательной любви к животным работал сторожем, располагалось его обиталище. Большой двухэтажный дом, являвшийся родовым гнездом, довольно древнего дворянского рода к которому Миша принадлежал, стоял среди высоких деревьев заросшего сада, не в пример аккуратно выстрижено – высажено — убранным участкам богатых соседей.
Мы подъехали, и он нас встретил во дворе. Улыбаясь, он стал рассказывать, что выбрался на Гаую и с удовольствием искупался. Наша встреча происходила в начале мая и до купального сезона, тем более в Гауе, где даже летом сильное течение не даёт, как следует прогреться воде, было ещё далеко. Но Миша пояснил, что подсел на это дело уже давно и старается регулярно доставлять себе экстрим – удовольствие. Вдруг услышав далёкое урчание, он трижды произнёс кис, кис, кис и мы услышали радостное муррр в ответ.
Через мгновение, прошив соседский забор, около нас проявился чёрный кот, всем своим видом излучая готовность немедленно прильнуть к миске. Выгнув спину и воткнув в небо хвост он в предвкушении трапезы выписывал вокруг наших ног зиг-заги и заглядывая в глаза нетерпеливо мурлыкал. Было видно, что большую часть своей кошачьей жизни он проводит на улице. Миша предложил пройти в дом, и мы двинулись по направлению к широкой каменной лестнице, некогда подчёркивавшей статус владельцев.
Опережая и периодически останавливаясь, что бы убедиться, что мы следуем в нужном ему направлении, кот привёл нас на кухню, достаточно большую и, как и весь дом не тронутую ремонтом. Мы уселись за круглый, дубовый стол на котором среди прочего количества, каких то вещей довольно редко встречающихся на кухне, стояла огромная белая кружка с только что заваренным чаем.
Всё здесь дышало прежней жизнью и чувствовалось что тени предков мирно спящие иногда напоминают о себе, то мелодичным боем стенных часов, то разбросанными тут и там коробочками из под конфет, табака и прочих «прелестей» исчезнувшего мира, глядящего с наклеенных этикеток и прорисованных картинок. Это сочетание былого и настоящего определяло ритм, в котором текла жизнь в этом доме, и было понятно что, задержись в нём на какое — то время, можно выпасть из текущего момента надолго.
Миша разлил чай по кружкам и поведал что, на этом столе в его юности стоял магнитофон, как основная, самая значительная вещь его тогдашней жизни и склеенная лента, ровно на размер песни «SHAKE RATTLE & ROLL» Билла Хейли, пропущенная через рожок люстры под потолком обеспечивала бесконечный заряд адреналина. Песня заканчивалась и снова начиналась, и серый мир вокруг исчезал и вспыхивал тот безмятежный, полный кайфа мир, в который Миша непременно, чего бы это ему не стоило, решил попасть.
— Представляете, потом когда я уже отрастил волосы до локтей, я всё жалел что у меня такой огромный лобешник. Ленточки так кайфово смотрелись на узких лбах – закончил Миша в общем потоке дикого смеха. Нет, я действительно завидовал тем, у кого лоб соответствовал ширине ленточки…
Я вслух вспомнил завиток на кругленьком лбу у Билла Хейли, как у пупса, и мы смеясь узрели великий Божий замысел постоянного возвращения в начало, в детство, яркое и звонкое. Мы пили чай и болтали, а затем Миша принёс несколько альбомов старых черно-белых фотографий под истёртыми обложками. На первом листе была наклеена фотка Битлов, а над ней надпись выполненная синей шариковой ручкой — Битлы во время записи Abbey Road.
Дальше лица, лица, улицы знакомые и не знакомые, клеша, длинные волосы, те улыбки и та непримиримость, позы, прямоволосые и кудрявые девчонки, искренние подруги бескрайнего, удивительного мира одного на всех, с множеством дорожек от дома к дому от города к городу. Борька с Мишей бурно вспоминали, и я путешествовал в их прошлое. Всё мне было понятно и знакомо, ведь это те предшественники с тех же самых дорог. Отдельный альбом был посвящён Гауе и Миша стал рассказывать:
В 76-м, «Солнечное» под Питером ещё было, Гена Зайцев организовал, а потом был такой Толик Попов из Херсона (Херсонский Толик).
— Как, не Рижский, не Иренкин? — переспросил Борька.
Нет, нет, и он организовал коммуну в «Мууствэ» в 78. Это Эстония, это старообрядческие поселения, огурчики.., там это вот да, да, да – черпаком загребая чай из огромной глиняной кружки и разливая по стаканам, неторопливо начинает Миша. Приехали мы, там сразу значит, ну что, в первый же день всех повязали. Мне это стало обидно и я, значит, стал ребят подбивать: Давайте ребята, поехали. Во первых была сперва не Гауя, поехали сперва вы знаете в «Витрупе», это 86, ой… 64 километр, там собрались. Викинг поехал в Эстонию, своих предупреждать, туда — сюда, человек 200 собралось. Потом из «Витрупе» согнали, менты приехали. И тогда уже на Гаую. Гауя – это уже моё, я как бы её нашёл, я уже туда раньше ездил. С папой моим раньше ходили, с моим покойным батюшкой, мне там очень понравилось. Полигон, тихое место между прочим. Спасало дело то, что полигон как бы… Но это было как бы на грани, на грани вот этого полигона. Охрана не жаловалась? – вклинился Борька. Не, не, не, не, не, не – прокатился Миша. И, вот так вот на Гауе.
— Место нашлось, и как же весть разнеслась? – спросил я.
— В первый же год, вот в 78, послали, Викинг поехал в Таллинн, (когда согнали с Муствэ в Эстонии), кто-то поехал в Москву, кто-то в Питер, что собираемся здесь. Самое удивительное, что удалось, как-то вот пронести это годами, потому что в этот же год собирался, в 78 по — моему Огородников, Саша Огородников, диссидент — с почтением произнёс Миша. Они собирались в Литве где-то. Повязали всех. А у нас ничего, прошло. Потому что Гауя. Что такое Гауя? Говорят, КГБешников посылали в Сигулду, там тоже Гауя, речка то большая. Мы заржали. Миша продолжил: Но, в конце концов, нашли, нашли и приехали солдаты, остались фотографии, можно глянуть в интернете, даже с автоматами, из Валмиерской, этой, тюрьмы. Согнали, а потом всё равно собирались. Собирались, собирались, прыгали, прыгали. Вот, до, до, до, вы знаете, до восстановления этой самой «независимости», до «границ» короче. Да, до границ, потому что потом ну уж куда там.
— Удивительное место, на самом деле оно же такое живописное – говорю я.
— Да, да – с удовольствием протягивает Миша. Туда приезжали какие-то режиссёры, говорили: ай, какое место! С одной стороны озеро, это ледниковые озёра, чистые, да… какие никакие. С другой стороны море – выдохнул Миша.
— Сказочно! – «увидев», сказал я.
— Сказочно, да… совершенно – подытожил Миша. Теперь там повесили таблички, сейчас там считается какой то «европейский» парк. А, вы знаете какой парк, тогда танки ездили, они по дорогам ездили, а сейчас «джипы» колеи утюжат по парку – усмехнулся Миша и протянул: — дааа, ну да. Ну, вот так удалось, сделали.
— И так всё это широко разнеслось, что когда я туда впервые приехал в 84 – включился я, то там было столько разношёрстного народа.
— Да – отвечает Миша, потом уже селились на других озёрах, уже там были. Да, да, да.
— Там было всё по настоящему – вспоминаю я, там были флаги, там голышом по вечерам купались, там были макароны, костры… Мы тут с Умкой недавно вспоминали.
— Между прочим, всё ведь было пристойно, если и голышом купались, так только ведь по вечерам и никаких переборов, всё ж как то в кайф пытались жить то.
Мы перешли на веранду…
Когда они меня спрашивают Brauciet uz savu dzimteni, jaaa… ? Я говорю, моя Родина – Двинск, витебской губернии, который преступник Ленин, дважды осуждённый вашим сеймом, отдал не то немцам, не то вам. Верните мне мою Родину – Двинск, Витебской губернии, я уеду, а тооо.
— Даугавпилс, витебская губерния – встревает Борька.
— Дааа Двинск, Даугавпилс, вау, вау, вау… Двинск, Минск, Пинск – режет Миша.
— Это 20е? – полу спрашивает, полу утверждает Борька.
— Здрасьте – вспыхивает Миша, — линия фронта, линия фронта, он и отдал немцам, Владимир Ильич.
— Официально предлагали уехать? – интересуется Борька.
— Да, нет, в приступы ненависти, там типа 16е, выпадает Гав, гав, гав.., общий вспых ржачки. А хер тебе на рыло… — весело итожит Бомбин, а Борька ржёт от интонаций и яркой негасимой мимики. Памятник Ленину снесли, мудаки – голоса в приступе веселья сливаются в единый вой. Он им независимость и вот, пожалуйста.
— Я буквально на днях – подхватывает Борька, ты же этого самого, как его, Юриса Дзирдыньша знаешь? Да, знаю – кивает Миша. Ну, я с ним в кафе много лет провёл и вот посиделки, недавно пили чай в центре города и я пошутил: ненавидимый вами Ленин, который…
— Да если бы не Ленин, не было бы, ничегооо – гудит Миша. Борька продолжает, смеясь: призывал, учиться и ещё раз учиться, а учиться не хотят. Сплошной смех, и Бомбин смеясь: Они думали, броневичок останется в России, а он тут как тут броневичок. Ленин не спал ночь, когда Деникин Орёл взял, Тукумскую дивизию быстренько перебрасывали, Ленин ночь не спал – поднимает дикую волну Миша, потому что один бросок остался до Москвы, ну правда там дело худо было, Махно там, железные дивизии были, наши ребята, ты что… Белая армия, ты что, куда.., поди, повоюй. Ага…
С берега ударила батарея,
быстро развернувшись,
без единого выстрела,
перейдя вброд реку,
юнкерский батальон стал подниматься по косогору,
в первых цепях генерал Казанович с винтовкой в руках,
Мишутка отвечает: стыдно без дела господа.
Красные не выдержали и побежали.
— Ледяной поход. Гениально! – рычит удовлетворенно Миша. Общий взрыв смеха и Бомбин снова взлетает: Ооо, куда лезешь, ты что… вот переходы, ну а там, на издыхании… и задумчиво: жалко, жалко, вот это была, а потом нееет… Почему вот эта граница – Зилупе ( дальше следует идиоматическое выражение), это линия фронта, вот немцам отдали как бы, потом у Германии революция, ну и осталась латышам. Зря снесли памятник Ленину, зря. Кстати на памятнике стрелкам звёздочки остались, ну ладно, а почему ноги короткие, там говорят шинель слишком длинная, а там был пожар, и сгорели ноги.
— Нет, Мишка там треснула башка – включается Борька.
— Как башка? – недоумевает Миша.
— Я был во время пожара – тихо повествует Борька. Пожар был как раз тогда, когда я страшно интересовался раскопками. А раскопки там шли очень даже интересные, можно было подвалы рассмотреть. Ну вот, я прихожу и мужик, который там работал…
— Ты помешал? Чай помешал? — глядя на очередную огромную кружку чая в руках у Бомбина собирающегося разлить его по чашкам, внезапно прерывает своё повествование Борька.
— Чем помешать?
— Нет, ну помешай, по правилам надо, туда — сюда, налить вот так резко, раз и обратно. Давай, вот, а теперь наливай. Ха, ха, ха – снова хохот.
— Ну вот, и во время пожара, треснула голова, голова приклеена, а ноги всё в порядке, они так и задумывались.
— Ааа – тянет Бомбин.
— Посмотри, у одного увидишь, у одного приклеена голова.
— Без шеи как бы – задумчиво произносит Бомбин.
— Они все без шеи, и вот одна треснула, у двоих нормально всё, а у одного нет.
— Там шинельки длинные – всё же замечает Бомбин.
— Да это стилизация всё, стилизация – резюмирует Борька.
— А я в армии служил и у нас тоже там шинели заставляли обрезать, говорят чего ты как в первую мировую то. Господа берите сахарку. Ну, а у вас там будет, что — то в Саксофоне?
— Будет – отвечаю я. Там регулярно, что — то происходит.
— Подскажи, когда Умка будет, она летом бы приехала, на Гаую бы поехали.
— Миш, когда приедет Умка, обязательно сообщу. Достучусь сто процентов. Хорошо бы летом. Народ ленивый стал, такая инертность.
— Геш, ты знаешь, как народ живёт – тянет Борька, я по своей торговле смотрю. У меня провинция отвалилась, у меня было 20 точек, ни одной. Вся провинция – с сильным ударением на вся – итожит Борька.
— Слушай – встревает Бомбин, я сегодня звонил на радио Свобода: Нил Ушаков доставлен в больницу, я собрал материал.
— В Германии? – спрашивает Борька.
— Дааа – тянет Бомбин и быстро произносит: нет, не надо, не интересно. Если бы не дом, я бы сейчас вообще ходил бы, побирался, наверное. В монастырь надо идти. Приедет Серёжа Абрамов, бывший хиппи, мы с ним стусовались, он говорит, где-то есть в Черногории монастырь. Я же псаломщик, я славянский знаю, а что мне, мне 59 лет, что я.
— На пороге – говорю я.
— Конечно, пора о душе думать – серьёзно и уверенно говорит Миша. Я, был, когда в ссылке, там были люди из Припяти и нам говорили к ним не подходите, они, они умирают. А, как цыганка, не поверите. Я иду из кочегарки, получку получил, они там цыгане знают, дядя Володя барон, домики строят. А там цыганки не такие как у нас, настоящие, одна юбка, вторая юбка. И старуха говорит: ой, ты доброе дело сделал – переходит на цыганский акцент Миша. Дай пять рублей, дай пять рублей. Я ей пять рублей дал, она, как дунет, нету пяти рубликов. Ой, ты доброе дело сделал, на тебе копейку, закинь подальше, через три месяца свободный будешь – ну она видит химик я, там других людей то и нет. Ну вот. Я, ну знаешь вот пять рублей, и нету ничего.
— Как, вот так вот пять рублей – удивленно спросил Борька.
— Да, прямо вот и нету.
— Так вот пять рублей, скомканные? – зажегся Борька.
— И копейку мне.
— Скомканные? – переспросил Борька, пытаясь разгадать трюк, или купюра большая развёрнутая?
— Какая купюра, пять рублей Ё… : рычит Бомбин. Взрыв смеха. Короче говоря, не обращай на него внимание, обращаясь ко мне, ласково произнёс Миша. Она сунула монету, я думаю ну не трясти же цыганку, там это знаешь райцентр, памятник Ленину стоит, журавль этот. А я это в сердцах, закинул знаешь. И что ты думаешь – шепотом произнёс Миша. Через два месяца приезжает прокурор, пиши «помиловку», там типа я не виноват – выравнивает голос Миша. И ровно через три месяца, на Благовещение я освободился. Цыганка, безграмотная из Припяти – переходит на рык Бомбин, откуда она… хе, какой-то Стени Хойер договаривается там, ОБСЕ с Горбачёвым. Ещё Сахарова не освободили, а тут мы химики.., и точно, ты смотри, вот так.
Поэтому я, что- то вот так боюсь с цыганами – задумчиво сказал Борька, на серьёзные вещи с ними.
Не, на серьёзные нельзя, я тоже как-то: давай, давай сделаем, а он, значит, есть такое выражение – «процыганил». Съезд экстрасенсов и ясновидящих отменяется по непредвиденным обстоятельствам. И мы заржали.
Разогнавшись, мы решили сходить в магазин за водочкой. Миша нарезал круг колбасы и кирпичик черняхи. Мы сидели, и время отступило, лишь иногда мелодично напоминая о себе боем стенных часов, вежливо позволяя нам подольше задержаться, словно зная о неизбежном. Когда начало смеркаться, мы спустились в сад и Миша подвёл меня по узкой заросшей молодой травой дорожке к высокой пихте. Сколько себя помню, столько и её – проговорил он и протянул к ней руку. Повернувшись ко мне, он произнёс: – Посади у себя. И положил мне в ладонь два семечка.
За два дня до приезда Умки, Миша поехал на Гаую и река забрала его.
Ладно, пошли дальше.
***
Автор Геннадий Эдельштейн
